Каждому свое • Американская тетушка - Шаша Леонардо (читать книги онлайн без регистрации txt, fb2) 📗
— Да, возможно, вы и правы. Но мне кажется, что еще никогда женское тело не было так восславлено и выставлено напоказ. Оно выполняет те же функции, что и реклама, становится приманкой, предметом купли-продажи.
— Вы сказали одно слово, которое и является квинтэссенцией этой проблемы. Вот именно женское тело «выставлено», как прежде выставляли напоказ повешенных... Словом, правосудие свершилось. Но я что-то слишком разговорился, мне не мешает немного передохнуть.
Лаурана понял это как намек и немедленно поднялся.
— Нет, нет, не уходите, — сказал старик, видимо огорченный, что так быстро лишится редкой возможности побеседовать. Он снова впал в забытье; лицо его в профиль было красивым и чеканным, как на медали. Таким же его будут видеть потом все новые поколения студентов на бронзовом барельефе в вестибюле университета, а под барельефом будет торжественная надпись, которая непременно вызовет ироническую улыбку у каждого, кто ее ненароком прочтет.
«Однажды он так же тихо погрузится в реку смерти», — думал Лаурана, не отрывая от него глаз, пока старик, не шевелясь и точно продолжая прерванную мысль, не сказал вдруг:
— Некоторые факты и события лучше не вытаскивать на свет божий... Есть такая пословица, вернее, максима: мертвый — мертв, поможем живому. Если вы скажете это итальянцу с севера, он сразу же вообразит себе автомобильную катастрофу, убитого и раненого и решит, что разумнее оставить в покое мертвого и попытаться спасти раненого. Сицилиец же представит себе убитого и убийцу, и помочь живому для него значит помочь убийце. А что такое для сицилийца мертвец, лучше всех понял, пожалуй, Лоуренс [5], который, кстати, помог смешать эротику с дерьмом. Мертвец — это внушающий ужас обитатель чистилища, жалкий червь в человеческом облике, прыгающий на раскаленных угольях... Но если мертвец — наш кровный друг или родич, надо сделать все, чтобы живой, иначе говоря, убийца, поскорее узрел убитого в адском пламени чистилища. Я не сицилиец до мозга костей, и у меня никогда не было стремления помочь живым, то есть убийцам; к тому же я убежден, что тюрьма — это весьма конкретное воплощение чистилища. Но в гибели моего сына есть нечто такое, что заставляет меня подумать о живых, об их судьбе...
— Живые, иначе говоря убийцы?
— Нет, я имею в виду не тех живых, которые его непосредственно убили. Я думаю о живых, которые пробудили в нем эту нелюбовь к людям, научили его видеть темные стороны жизни и совершать непонятные поступки. Те, кому посчастливилось дожить до моих лет, склонны думать, что смерть — это волевой акт, в моем конкретном случае легкий волевой акт. В один прекрасный день мне надоест слушать голос вот этого, — он показал на проигрыватель, — шум города, служанку, которая шесть месяцев подряд поет о блеснувшей слезе, и мою невестку, которая десять лет ежедневно справляется о моем здоровье в тайной надежде услышать, что я наконец-то отошел в иной мир. И тогда я решу умереть, так же просто, как иные вешают телефонную трубку, когда им надоедает болтовня приставучего идиота или бездельника. Словом, я хочу сказать, что когда человек дошел до такого вот душевного состояния, смерть становится для него лишь неизбежной формальностью. И тогда, если есть виновные, их нужно искать среди самых близких людей. В случае с моим сыном можно начать и с меня, ведь отец всегда виноват, всегда.
Казалось, что потухшие глаза старика подернулись дымкой далеких воспоминаний.
— Как видите, я один из живых, которому надо помочь.
Лауране пришло на ум, что в словах старика таится двойной смысл. «А может, это просто горестное предчувствие близкого конца», — подумал он.
— Вы думаете о чем-либо определенном? — спросил он.
— О нет, ничего определенного. Я же сказал, что думаю о живых. А вы?
— Мне трудно вам сейчас ответить, — сказал Лаурана.
Наступило молчание. Лаурана поднялся и стал прощаться. Старик протянул ему руку.
— Это сложная проблема, — сказал он.
И не понятно было, имел ли он в виду убийство сына или вечную загадку жизни.
Глава девятая
Лаурана вернулся в городок в конце сентября. За это время ничего нового не произошло, как сообщил ему адвокат Розелло в клубе, отозвав его в сторонку, чтобы не слышал грозный полковник Сальваджо. Но зато у Лаураны были новости для Розелло, и он рассказал адвокату о встрече с депутатом-коммунистом, о документах, которые Рошо пообещал привезти при условии, что тот выступит с разоблачением.
Розелло был поражен. Слушая рассказ Лаураны, он беспрестанно повторял: «Смотри-ка!» А потом мучительно стал припоминать хоть один намек или слово Рошо, которые можно было бы как-то связать с этой невероятной историей.
— Я думал, тебе самому хоть что-нибудь было известно, — сказал Лаурана.
— Что-нибудь известно? Да я не перестаю удивляться!
— Возможно, его молчание объяснялось тем, что он хотел разоблачить одного из деятелей твоей партии и боялся, что ты вмешаешься и попытаешься его переубедить. Он был упрям, но подчас легко поддавался чужому влиянию. Если бы ты узнал, то стал бы нажимать на него, требовать взаимного примирения. Не мог же ты остаться безучастным к угрозам в отношении одного из членов твоей партии, а следовательно, и всей партии в целом.
— Когда затронута честь семьи, приходится иногда поступаться партийными интересами. Обратись он ко мне, я бы ему непременно помог.
— Но, вероятно, именно этого он и не хотел: тебе пришлось бы поставить под удар твое положение в партии ради дела, которое касалось только Рошо. Ведь он сказал, что речь идет о сугубо личном и очень деликатном деле.
— Личном и деликатном? Ты уверен, что он не назвал имен или каких-либо подробностей, которые позволили бы установить, кого он имел в виду?
— Нет, он ничего такого не сказал.
— Давай знаешь что сделаем? Я позвоню моей кузине, и потом мы вместе сходим к ней. Уж жене-то он, вероятно, хоть что-нибудь да сказал... Согласен?
Они направились к телефону, Розелло позвонил кузине и сказал ей, что Лаурана узнал совершенно невероятные вещи, которые, возможно, она одна могла бы объяснить. Если они ей не помешают в столь неурочный час, то нельзя ли им прийти?
— Ну, двинулись, — сказал Розелло, повесив трубку.
Вдова Рошо в тревоге прижимала руки к сердцу, сгорая от нетерпения услышать рассказ Лаураны. Ее поразило известие о поездке мужа в Рим. Глядя на кузена, она сказала:
— Наверно, это произошло, когда он за две-три недели до гибели объявил, что едет в Палермо. — Но об остальном она и понятия не имела. Да, пожалуй, в последние месяцы муж был чем-то озабочен, он стал неразговорчив и часто жаловался на головные боли.
— Его отец, профессор Рошо, тоже сказал мне, что в последнее время сын как-то изменился.
— Вы видели моего свекра?
— Этого ужасного старика, — добавил Розелло.
— Да, я навестил его... У него есть свои странности, но рассуждает он вполне здраво и, я бы сказал, беспощадно...
— Он безбожник! — воскликнула синьора. — А разве человек без всякой веры может быть иным?
— Я хотел сказать, что он беспощаден в своих суждениях, что же до веры, то, думаю, она у него есть.
— Нету, нету, — возразил Розелло. — Он атеист, и притом из закоренелых, которых не переубедишь даже на смертном одре.
— Все-таки я сомневаюсь, что он атеист, — сказал Лаурана.
— Он ярый антиклерикал, — добавила синьора Рошо. — Однажды мы втроем — я, муж и дядюшка — отправились его навестить. Вы бы только послушали, что говорил мой свекор. Поверите ли, у меня начался озноб, — и она в ужасе заломила красивые обнаженные руки, словно ее и теперь била дрожь.
— Что же он сказал?
— Такое, такое, что я не могу повторить, в жизни не слышала ничего подобного... А бедный дядюшка только сжимал в руке свое маленькое серебряное распятие и терпеливо говорил ему о милосердии божьем, о любви.
